«Добродетель – это тоже «поповское слово». Не ко всем подходит»

13 июля 1790 года за напечатание книги «Путешествие из Петербурга в Москву» арестован и заключён в Петропавловскую крепость Александр Николаевич Радищев. О судьбе правдоискателя Радищева в эфире радио Sputnik рассказал обозреватель Владимир Бычков.

«Василий Васильевич Розанов верно заметил: "Есть несвоевременные слова. К ним относятся Новиков и Радищев. Они говорили правду, и высокую человеческую правду. Однако если бы эта «правда» расползлась в десятках и сотнях тысяч листков, брошюр, книжек, журналов по лицу русской земли, – доползла бы до Пензы, до Тамбова, Тулы, обняла бы Москву и Петербург, то пензенцы и туляки, смоляне и псковичи не имели бы духа отразить Наполеона. Вероятнее, они призвали бы «способных иностранцев» завоевать Россию, как собирался позвать их Смердяков и как призывал их к этому идейно «Современник»; также и Карамзин не написал бы своей «Истории». Вот почему Радищев и Новиков хотя говорили «правду», но – ненужную, в то время – ненужную". Кажется, что Радищев несколько похож на Свидригайлова:

«— Нам вот всё представляется вечность как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное? И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность. Мне, знаете, в этом роде иногда мерещится.

— И неужели, неужели вам ничего не представляется утешительнее и справедливее этого! — с болезненным чувством вскрикнул Раскольников.

— Справедливее? А почем знать, может быть, это и есть справедливое, и знаете, я бы так непременно нарочно сделал! — ответил Свидригайлов, неопределенно улыбаясь»...

Что касается Николая Ивановича Новикова, то прав Дмитрий Мережковский, написавший в статье "Революция и религия": "Религиозно-революционное движение, начавшееся внизу, в народе, вместе с реформою Петра, почти одновременно началось и вверху, в так называемой интеллигенции. В Новикове, в первом, высказалась сила общественная, независимая от самодержавия. Один крестьянин из имения масона, сосланного по делу Новикова, отвечал на вопрос: "За что сослали твоего барина?" – "Сказывают, что другого Бога искал". – "И поделом ему, – возразил собеседник, тоже крестьянин, – на что-де лучше русского Бога?" Екатерине понравилось это "простодушие", и она несколько раз повторяла анекдот". Далее Мережковский делает верное замечание: «Екатерина кругом виновата; но виноватая была все же правее правого: гениальным чутьем самовластия учуяла она слишком опасную связь русской религиозной революции с политической. Несколько лет до Новиковского дела, прочитав книгу Радищева, обличение самодержавии, как нелепости политической, Екатерина воскликнула: "Он – мартинист!" Она ошиблась на этот раз ошибкою обратною той, которую сделала в приговоре над Новиковым. Радищев – революционер-атеист; Новиков – верноподданный мистик. Но, в глазах самодержавия, мистицизм, отрицающий русского Бога, и революция, отрицающая русское царство – одинаковая религия, противоположная религии православного самодержавия". Верно, но для умного Мережковского, на мой взгляд, слабо (впрочем, из гегелевской триады синтез – его слабое место): он ведь стал свидетелем деяний всех залихватских последователей радищевых и новиковых. Было ведь с избытком материала для размышлений и обобщений. Никакой ошибки Екатерина II не сделала: Новиков и Радищев для России – этот то же самое, что Вольтер и Дидро для Франции. Именно они были главными идеологами и вдохновителями революции. А Пушкин писал: «Мы никогда не почитали Радищева великим человеком. Поступок его всегда казался нам преступлением, ничем не извиняемым, а «Путешествие в Москву» весьма посредственною книгою; но со всем тем не можем в нём не признать преступника с духом необыкновенным; политического фанатика, заблуждающегося конечно, но действующего с удивительным самоотвержением и с какой-то рыцарскою совестливостию». Впрочем, тут надо понимать: Радищев был не революционером, а обличителем. И его критика, часто весьма несправедливая, это в основном лишь попытка привлечь внимание к своему произведению. Большая литература – всегда обличительная. Радищева и Новикова позднее подняли на щит те, кто прекрасно понимал, как можно использовать их опусы в революционной агитации. В те времена, когда уже игра шла по-крупному. Таких, как Радищев и Новиков, на мой взгляд, хорошо характеризует всего один небольшой штришок, который показывает и их уровень свободы, и их понимание свободы и их подлинные мировоззрения. Н.И. Новиков почитался позднее либеральными демократами XIX века (да и в советские времена) непримиримым противником крепостничества, и вообще – «свободомыслящим». Выйдя на свободу при Павле I из Шлиссельбургской крепости, он созвал своих друзей на праздничный обед. Как вспоминает князь П.А. Вяземский, перед обедом Новиков просил позволения у гостей посадить за стол крепостного человека, который добровольно с 16-летнего возраста сидел с ним в Шлиссельбургской крепости. Гости приняли предложение с удовольствием. А через несколько времени узнают, что Новиков продал своего товарища по несчастью. Друзья спрашивают «просветителя»: правда ли это? Да, отвечает Новиков, дела мои расстроились и мне нужны были деньги. Я продал его за 2 000 рублей…

К этой невероятной истории Вяземский позволил себе лишь одну небольшую ремарку: я и прежде слыхал, что Новиков был очень жесток с людьми своими. А вы говорите – идеал! И ведь все это не какой-то нервический, нечаянный надрыв, а хорошо продуманная подлость. Уже много-много позднее Крупская тоже сделает одну ремарку. Нет, не насчет Новикова – насчет Ильича: "Ленин был добрый человек, говорят иные. Но слово "добрый", взятое из старого лексикона добродетелей, мало подходит к Ильичу, оно как-то недостаточно и неточно". Ленин, март 1922 года: «чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся нам... расстрелять, тем лучше».